Заметки о гностицизме

(эссе)

 

Недавно вышедшее исследование А.Л.Никитина «Мистики, розенкрейцеры и тамплиеры в советской России»[1] позволяет по-новому взглянуть на новейшую историю России. Автор детально рассматривает анархо-мистические (тамплиерские) движения русской интеллигенции 20-х гг. ХХ века, приводя многие оригинальные документы той эпохи, включая и материалы по делу «Ордена Света» 1930 года. Можно надеяться, что таинственная завеса, старательно навешиваемая советской властью на подпольный русский гнозис, все же постепенно опадает. Несколько ранее опубликованные материалы о процессе над «имяславцами», среди которых неожиданно обнаруживается монументальная фигура Алексея Лосева, вкупе с заново открываемым эзотеризмом в текстах сменовеховцев и евразийцев позволяют сделать вывод о далеко не случайном направлении духовных исканий русской интеллигенции начала ХХ века.

О гностическом мировосприятии разнообразных слоев интеллигенции времен революции писал еще в 70-х годах советский эмигрант-политолог Мелик Агурский, автор внушительного исследования «Идеология национал-большевизма». К слову сказать, это исследование, впервые вышедшее в Париже в 1980 году и переведенное на английский язык, до сих пор так и не опубликовано в России. К гностицизму в среде русских мыслителей подводит своими размышлениями Игорь Шафаревич[2], об этом же явлении не устает напоминать французский советолог Ален Безансон[3]. Некоторые талантливые исследователи творчества писателей и поэтов «серебряного века» справедливо писали о гнозисе в творчестве русских символистов как о само собой разумеещемся (Д.Мирский, Э.Райс, Е.Толстая-Сигал, В.Павлов, И.С.Приходько, М.Вайскопф, Д.М.Магомедова и многие другие). Можно назвать еще ряд мировых имен, например, Льва Гумилева с его теорией антисистем, однако, все эти голоса вплоть до недавнего времени оставались «гласом вопиющего в пустыне» для серьезной отечественной науки. Все рассуждения о революционном гнозисе отдавались на откуп политизированной маргинальной философии.

По прочтении некоторых современных работ, описывающих русских пореволюционных деятелей[4], складывается впечатление, что гностический импульс, по сути подготовивший и сделавший необратимой революцию в России, уже к середине 1930-х годов почти исчерпал себя. Часть из носителей этого мировоззрения было уничтожено физически, часть переквалифицировалась в настоящих большевиков, как, например, сменовеховец Устрялов, иные вынужденно смирились с режимом. Большинство эмигрантов-экзистенционалистов (Бердяев, Булгаков, «утвержденцы», Карсавин, Сувчинский) не представляли из себя сколько-нибудь значительного противовеса большевистской идеологии, оставались разрозненными, занятыми внутренними распрями, и, несмотря на титанические старания, были фактически выключены из духовной жизни страны.

Коммунистическая партия жестоко расправилась со своими идеологическими конкурентами. О методах, которые применяло по отношению к инакомыслящим верхушка ВКП(б), написано достаточно. Крови, – и крови безвинной, оказалось пролито немеренно, миллионы людей очутились в тюрьмах и лагерях, в бессрочных ссылках, сотни тысяч было убито и искалечено. Уничтожалось крестьянство, гибла, бежала из страны интеллектуальная сила страны, недра России вывозились по дешевке для вящего удовольствия «дружественных» иностранцев. Распадались семьи, ликвидировалась церковь, маргинализировалось общество, оформлялось правовое расчленение государства. При этом разрушался природный ландшафт, логически довершая попытки воплощения в жизнь лозунга борьбы с человеческой природой.

Можно сказать, что к 40-м годам коммунистическая партия становится единственной официальной носительницей идеологии в России. Кроме того, партия не оставляет своих претензий на мировое идейное лидерство, совмещая это с традиционной мимикрией в защитницу прав угнетенных и порабощенных народов. Что же представляла из себя на самом деле коммунистическая идеология? какова ее действительная связь с религией? с атеизмом? с марксизмом? Ответы на эти вопросы настолько масштабны, что никак не вмещаются в рамки настоящей статьи. Отмечу только, что спустя десятилетия после убедительной победы идеологии мироотрицания большевики по сути своей вряд ли изменились. Менялся лишь стиль управления, сущность же большевизма оставалась той, которая была сформулирована и заложена еще в ленинские годы. Речь идет о коммунистическом гнозисе.

 

* * *

 

Вопрос о предшественниках и предпосылках наступившей в России эры гностицизма до сих пор остается открытым. Результат ли это внешнего влияния, либо основные мотивации возникли все-таки внутри страны? Чем питались, на какой почве появились цветы русской гностической омелы? Все это огромное необработанное поле для современного исследователя. В силу исторических причин гностическая подоплека революционных событий годами старательно замалчивалась. Очевидно также, что некоторые деятели российских христианских конфессий и, особенно, сектанты также были кровно заинтересованы в уходе от дискуссии о современном гностицизме. Вместе с тем исторический гнозис в СССР изучался и изучался фундаментально, издавались многочисленные работы и монографии. Особенно этому способствовало послевоенное открытие коптского гностического корпуса Хенобоскиона (Наг-Хаммади)[5].

Однако, все, что даже отдаленно могло привести к сопоставлению ленинизма и какой-либо гностической школы не просто отвергалось или обходилось, но и фальсифицировалось. Только на рубеже ХХI века стали появляться работы, необремененные классовым подходом. Среди прочих упомяну статьи М.А.Колерова, М.И.Коваленко, П.М.Корявцева, И.С.Шишкина[6] (умышленно не упоминаю здесь признанных научных светил). В этом контексте также представляют интерес и философские эссе, например, Вениамина Новика или Кирилла Якимца[7], публикующихся, главным образом, в электронном виде. Есть работы и прямо продолжающие гностическую традицию. Это, прежде всего, произведения авторов «мамлеевского» круга: Дугина, Головина, а также Лимонова, Проханова и выходцев из национал-большевистского крыла КПРФ. К этой же категории я бы отчасти отнес и упомянутое выше исследование Андрея Никитина.

Очевидно, фундаментальное изучение современного российского гнозиса только начинается. В ближайшие же годы, если не произойдет непредвиденного, следует ожидать появления множества монографий и диссертаций по этой теме, переводов классических работ и гностических первоисточников. В своих же заметках я попытаюсь  только тезисно сформулировать собственное видение этой, на мой взгляд, колоссальной проблемы.

 

* * *

 

Гностицизм может быть очень четко определен по ряду, так сказать, его родовых черт. Во-первых, это дуализм, двойственное понимание мира со всеми вытекающими отсюда последствиями. Что такое дуализм в гностическом контексте? Это перманентная, непрекращающаяся ни на одно мгновение внутренняя борьба двух изначальных сущностей – добра и зла, света и тьмы, знания и незнания, человека и мира, мира и Бога. Внешние проявления этой борьбы могут быть самые неожиданные, напрямую к этой борьбе не сводимые. Так, человек, творящий зло наяву, в «виртуальном» мире вполне может считаться святым, и наоборот. Кажется, что подмена явного «виртуальным» здесь вовсе не связана с двойственным мировосприятием. Однако, это не так. Именно раздвоение реальности на видимую и невидимую с присвоением невидимой части спектра функций осязаемого мира – все это приводит к размыванию целокупности, прекращению континуума восприятия, а в итоге, к превращению окружающего мира в своего рода химеру.

Под напряжением дуализма мир теряет свою изначальную цельность, приобретает деструктивные черты, воплощающиеся в переплетении понятий добра и зла. Зло не воспринимается более как нечто антисистемное, но, принимаемое за равноправную сущность (дуализм света и тьмы), становится частным случаем воплощенного добра, после чего границы в восприятии того и другого неминуемо исчезают. Если весь мир – безусловно добр, то добро и все зло этого сложного мира, не правда ли? Гностическая «полнота» восприятия, соловьевское «всеединство», обожествление страданий ради самих страданий, поиск и ожидание несчастий – несомненные следствия такого взгляда на мир.

Очевидным следствием дуализма является непризнание зла как деструкции. Гностицизм понимает зло по-своему, для него оно не является неким отсутствием добра,  напротив, – зло имманентно миру. Естественно, окружающая действительность под эту схему не подходит, из чего делается вывод об ущербности всего видимого мира. «Мир во зле лежит», – основной постулат теории мироотрицания. Как не называй, чем ни обосновывай этот тезис, какую религиозную (веровательную) подкладку под него не подводи – в любом случае мир гностицизмом отрицается.

Мироотрицание – краеугольный, основоположный камень проявлений гностицизма. Именно он толкает на вселенскую агрессию, выражающуюся в религиозных войнах и тяге к самоубийству. Но и основание отвращения к миру также утопает в болоте нескончаемого дуализма. Если рассуждать о единстве мира, априори признавая его разделенность, ничего другого не остается как такой разделенный мир отвергнуть во имя чего-то более целостного, более осязаемого. Вполне обоснованное стремление. Бесспорно, без дуализма нет и не может быть проявлений мироотрицания.

Отсюда следует еще один гностический постулат: вымывание понятия ущербности (греха или вины) из человеческой жизни. По сути, гностицизм освобождает человека, говоря о сущей безгрешности каждого жителя прогнившей земной юдоли. Гностицизм учит человека быть бессовестным. Ведь все, что человек делает, либо не делает, он не в состоянии правильно оценить. Высшая оценка – вне человеческой компетенции, его собственная совесть ничего не значит. А раз так, вполне логично предположить, как это делали катары, что любой человек от рождения либо плох, либо хорош.[8] Все его действия, благовидные или темные поступки не меняют изначально заложенной в нем сути. Будет ли он в конце своей жизни осужден, либо прощен, – в любом случае, все его жизненные поступки ровно ничего не весят. А если так, то есть ли смысл отличать в них доброе от злого?

Следствием отсутствия категории вины, а, вернее, последствием увода понятия греха в «виртуальную» часть спектра (до рождения и после смерти, где это понятие тихо умирает) служит правовой нигилизм гностиков. Отрицание понятия права, ответственности, регламентации человеческой свободы приводит к истинному корню «безвинности» – отвержению свободы и, прежде всего, свободы выбора.

Гностицизм механистичен, предсказуем и потому так привлекателен. Именно благодаря возможности объяснения всего и вся он и завоевал одну шестую часть суши в 1917 году. Сложно рассуждать о причине полёта шмеля, который не знает законов физики и потому летает. Гораздо проще уничтожить всех шмелей и спать спокойно.

Гностический эзотеризм не стоит того, чтобы на нем подробно останавливаться. Трансцендентная бижутерия мало что может прибавить к общей картине гнозиса, скорее она предназначена лишь для сокрытия некоторых не вполне лицеприятных подходов к жизни. Кроме того, эзотерический язык существенно ограничивает круг адептов, выполняя некоторую ограничительную, селективную роль. Можно сказать, что гнозис прикрывает «познанием» жизни собственную оторванность от нее. Стоит ли начинать иррациональную классификацию, когда на поверхности гностической тяги «к знанию» обнаруживается определенная доля обыкновенного софизма.

Вернусь к гностическому дуализму. Без знания природы этого дуализма сложно понять ход мысли гностиков. Итак, гностическая вселенная разбита на две части. Эти части изначально непримиримы и потому, пользуясь своей иерархичностью, стремятся поглотить друг друга. В результате образуется некое флуктуирующее смешение двух равнозначных сущностей. Это смешение порождает отторжение действительности и уход в призрачный мир. Но, этот «виртуальный» мир не есть слепок с мира реального, который суть воплощенное зло. «Виртуальный» мир утопичен, и именно потому целостен, в нем нет трагичного разделения сущностей. Он идеал, к которому следует стремиться всем «пневматикам».

Еще раз повторюсь, что «нерв» гнозиса проходит через отрицание целостности мира, вернее сказать, целостность признается, но лишь в «виртуальном» зазеркалье, где, по мнению гностиков, только и способен царствовать монотеизм. Явленная цельность попросту не ощущается, хотя теоретически и признается. «Есть скрытая гармония, которая лучше явной» (Гераклит). Но какой толк от такого признания, основанного исключительно на старческих воспоминаниях «о годах былой славы». Таким образом, происходит игра в перемещение реальности; целостность потустороннего, мнимого, неощутимого мира сравнивается с общностью мира явного, мира явлений и ощущений. И сравнение это явно не в пользу последнего по той самой причине, по которой утопию обычно предпочитают жизни.

Если реальный мир противоречив, губителен и чужд, если глобальное единство вселенной достижимо лишь вне мира сего, то стремление к единству мира не может ассоциироваться ни с чем иным, как со смертью. К сожалению, чтобы почувствовать целостность мирового добра, правильно интерпретировать мировое зло в качестве его составной части, необходим уход от реальности. Уничижение, стремление к пустоте – такова пугающая логика гностицизма. «Что есть Бог? неизменное благо; что есть человек? неизменное зло» (Stob. Ecl. I. 277. 17).

По-видимому, справедливо сделать вывод об определенной антигуманности гностицизма. И эта античеловечность, в свою очередь, есть также результат двойственности мировосприятия. Гностик настолько уверен в противоречивости собственной природы, что из чувства мнимого, «высшего» гуманизма отторгает ее от себя, в каком-то смысле уходит от себя «в себя».[9] Если не перестать быть последовательным, можно отчетливо рассмотреть глубинную, животную уверенность гностика в своей положительности, гордом превосходстве, в правоте и благостности своего «внутреннего человека». Гностик положительно влюблен в себя до беспамятства через этого «внутреннего человека», забывая при этом о «внешнем» человеке, то есть о самом себе в действительности. Получается, что именно «внутренний» гуманизм подталкивает мандея к реальным проявлениям жестокости. Насколько этот подход скрадывает представление о настоящем, достаточно примитивном и даже убогом месте человека во вселенной прекрасно показали в своих пронзительных антиреволюционных статьях авторы сборника «Из глубины» («De profundis»)  в окаянном 1918 году.

Апологетика ирреальности, иначе говоря, сознательная ложь – ключ к пониманию всего феномена гностицизма. «Тот, кто бежит от Бога, тот бежит к себе… тот, кто улетает от собственного разума, приходит к разуму Всего» (Филон Иудейский, Leg. all. III. 29). Поскольку здравый смысл несовместим с метафизикой, то  можно сказать, что все гностические построения в основе своей содержат ту или иную порцию искажения реальности, которая кажется чересчур пресной, неудобной, либо отвратительной, разделенной и потому неприемлемой. В любом случае гностик бежит от реальности, обосновывая свой побег разного рода софизмами. Но, поскольку цель у беглеца одна – побег, все оправдательные софизмы выстраиваются во вполне стройную философскую систему.

Полагаю, довольно сложно уяснить себе смысл, разобраться в немыслимых концентрических сферах гностической философии со всеми ее архонтами и прочими властными атрибутами, с неизменной темой захвата частиц света и последующим вызволением «чужестранцев» «внешним человеком», проникнуть в суть «темы возвращения», отстраняясь от преследуемой при этом цели выхода за границы реального. Вот почему гностический взгляд на мир по всей видимости не мог возникнуть без серьезной мотивации к переустройству существующего миропорядка. Как известно, человек уходит от реальности, либо отстраняясь от нее, либо разрушая. В первом случае мы имеем дело с отвлеченным гнозисом, в другом, – с гностицизмом действия – нигилизмом[10]. Нет надобности доказывать, что в том и другом случае человеком движет похожая мысль.

Но перестраивать окружающий мир невозможно без попыток его очищения. В этом собственно и заключается план переустройства. Тут я хочу затронуть вечную тему «возвращения к истокам», характерную для всех гностических спекуляций. Главное здесь – отвержение либеральной идеи личности и всех ее внешних проявлений в пользу первобытной обезличенности. Личность, в основном, отвергается посредством созданных ею институтов семьи, брака, неприкосновенности частной собственности, праведности суда, принципов юстиции, а в конечном счете и самого понятия государства. Все эти атрибуты мешают гностику «духовно» проявиться, он всячески стремится сбросить с себя все, что может его опорочить в глазах ненасытной вечности.[11]

Что же скрывается за отвращением личностного начала? В своем труде «Гностическая религия» (в русском переводе – «Гностицизм») Ганс Йонас приоткрывает сердцевину этого интересного парадокса. «Для гностиков существование прекосмического бога «Человека» выражало одну из главных тайн их Познания, и некоторые секты зашли настолько далеко, что называли само высшее божество «Человеком»: «Великая скрытая тайна (согласно одной ветви валентинианства – О.В.) то, что имя силы, предначальной, которая превыше всего – Человек».» Оказывается, что «предкосмическая (и непосредственно космогоническая) вечная божественность носит имя «Человек»…» В этом случае механизм «спасения» человека совпадает с непосредственным спасением самого «божества». Теперь уже легко можно понять, что именно акосмичность сближает гностика и его бога в их общем отвращении к реальностям земной жизни, от полноты которой они «спасаются» пустотой.

Таким образом раскрывается сущность гностической борьбы с личностью. Эта война предстает в традиционном свете обожествления личности (ведь традиционный мир не располагает возможностью ее совершенствования). Действительно, бороться с личностными проявлениями сподручнее, если считаешь себя «соработником», «соратником» невыразимого трансцендентного и безликого божества. Душа человека оказывается в весьма сомнительном положении, что характеризует общую его нравственную беспомощность. Но как далека такая «нищета духа» от аристократического ощущения скромности своего места. Два подхода, мироотрицание и внутреннее ощущение гармонии мира, два совершенно разных взгляда на космос, а, следовательно, и совершенно различные последствия таких подходов к жизни.

Чувство неполноценности иллюстрируется еще одним неутешительным выводом о внутренней сущности (самости) человека, которая плохо контролируется, представляя из себя своего рода сцену для демонической активности. В тоже время «нет части космоса, свободной от демонов» (C.H. IX. 3). Космическое понимание «демона» как надчеловеческого бытия явно не импонирует тем, кто отвергает космос как первопричину своей заброшенности. Ужас демонизированного космоса есть закономерный итог отторжения индивидуальности.

Потеря контроля, ощущение собственной заброшенности, непохожести, внутренней разорванности всегда сопровождается чувством страха. Об этом хорошо сказал Паскаль, сравнивая страдания сломленного человека и сломанного тростника. Можно сказать, что трансцендентный страх, это благоговение перед пустотой и порождение всех основных человеческих болезней и предрассудков – движет носителями гностического сознания. Реакцией, компенсирующей этот страх, по существу и является стремление к восстановлению «потерянного рая», всеобщего воссоединения божественной «плеромы». Внутренняя тайная «самость» таким образом пытается собрать себя, высвобождаясь из жутких объятий настоящего.

Есть все же определенная загадка в этом постоянном отчаянном ускользании от действительности, которая может существовать только в самый момент гнозиса, в точке, замыкающей будущее прошедшим. От этого момента очень точно отталкивается известный автор песни к фантастическому фильму: «Призрачно все в этом мире бушующем. Есть только миг, за него и держись! Есть только миг между прошлым и будущим. Именно он называется жизнь». Здесь очевидной становится связь гностицизма и экзистенциальной философии, двух антропологических акосмизмов, одновременно стремящихся к «подлинному бытию» и презирающих природу как данность.

О гностицизме можно рассуждать довольно долго и весьма нудно. При этом весь разговор неминуемо будет сводиться к катастрофически непреодолеваемому дуализму человека (Бога) и мира. Можно стараться отыскивать миллионы новых тонкостей и оттенков в гностической мысли, сравнивать христианских гностиков и анархистов, Хайдеггера и Василида, Сартра и Валентина, обнаруживая у всех у них одно общее вдохновение. Но это вдохновение есть ничто иное как пафос разрушения душевного мира. Ведь в гностической психологии душа представляет собой лишь внешнюю оболочку «пневмы». Душа («психе») как бы выступает в роли посланца внешнего мира, с другой стороны, этот мир не просто отражается, но и проявляется именно в душе. Отсюда – неуверенность, презрение к себе и природе, демонизм, страх жизни – источники и составные части психологии раба. Разделение материи, «психе» и «пневмы» отображают ни что иное, как трагическую борьбу человека с самим собой, его ненависть к своему внутреннему устроению. Войну с реальностью во имя неопределенности.

 

* * *

 

Самой болезненной для любого типа гностицизма является тема его приложения к политической жизни. Гностицизм и политика – сама по себе отдельная, колоссальная и для многих совершенно неподъемная тематика. Постараюсь лишь контурно набросать некоторые существенные, на мой взгляд, моменты этой чрезвычайно сложной и, как правило, закамуфлированной интерпретации.

Прежде всего, стоит отметить как обыденный факт предшествования любым революционным изменениям господства гностического сознания. Те, кто сокрушает «старый» мир, неважно, – massenmensch это или «хозяин жизни», всегда настроены по отношению к собственному бытию отрицательно. Они всегда хотят «весь мир насилия» разрушить «до основания» и лишь «затем» думать о чем-то ином, например, о славном месте, где «кто был ничем, тот станет всем». Мироотрицание «правит» революционный бал всегда и везде, по крайней мере, до тех пор, пока революция не перестает разрушать. Но странно, что такое банальное сопоставление гнозиса и его прямого следствия – революцию традиционно не находит понимания среди многих философов и историков, умнейших людей планеты. Остается думать, что общественное сознание нашей интеллектуальной элиты занято чем-то более важным, более запредельным, возвышенным. И это происходит всякий раз, когда вопрос касается революционной симптоматики.

Что революции всегда готовят идеалисты (совершают нигилисты, а пользуются плодами подонки), очень расхожее мнение. Похоже, так это и на самом деле. Но ведь бывает же «иногда», что революции могут быть выгодны и кому-то еще помимо основных исполнителей и их подручных; повсеместно ведь находятся люди, даже целые кланы,  племена, государства, всегда готовые погреть руки на страданиях человеческих. Мародерская мотивация здесь может скрываться за дымовой завесой национальных интересов, за «жизненными потребностями» или даже правами человека и гражданина. Справедливо задаться вопросом, не имеет ли место в некоторых, пусть, в особых, случаях все же сознательное провоцирование революционной ситуации. Ответ на этот весьма робко поставленный вопрос может быть, как мне кажется, только положителен.

Если предположить, что, например, революция первого века н.э. в Иудее все-таки была инспирирована из Рима, стремившегося напрямую подчинить эту тогда еще автономную провинцию, имеющую своего правителя, суд и органы местного управления, то очень натянутые и всегда какие-то абстрактные рассуждения о гибели Иерусалима в результате исключительно внутренних факторов трещат по всем швам. Ведь Иудея до антиримского восстания, рассеявшего семитов по вселенной, имела несравнимо больше, если не сказать, что она имела все, чего лишилась в результате многолетней партизанской войны. Войны, с самого начала обреченной на неуспех. Неужели всему виной неизлечимое свободолюбие иудеев? После всего написанного ими самим о многовековом вавилонском и египетском плене позвольте в этом усомниться.

Несомненно, что именно религиозный подъем в итоге и спровоцировал борьбу иудейских патриотов за свободу от Рима, чем империя не преминула воспользоваться. Но этот подъем, как обычно, лишь предшествовал вызреванию революционной ситуации. Вернее, как мне кажется, сам по себе этот подъем – лишь фрагмент, одна из составляющих единого и совсем несложного плана революционной провокации. А затем, «мавр сделал свое дело…» Многочисленные иудейские секты (не исключение здесь и последователи Христа, недвусмысленно отвергнувшего мотивы бунта), – как их паству, так и «духовных» лидеров, – ждала общая и весьма нелицеприятная судьба.

Мог ли быть подобный религиозный подъем случайным? И если да, то откуда, с какого неба свалились тысячи людей, сознательно усердствовавших в деле уничтожения родного края? Не оттуда ли, откуда в свое время появлялись на свет Божий враги Византии богумилы, альбигойцы, крайние голландские, английские или немецкие реформисты, якобинцы, тамплиеры, разного рода карбонарии, а в 1917 году и большевистские агитаторы? Какого рода идеями они изначально питались, и в чьих интересах было подобные идеи исповедовать или же потакать им? Все это чрезвычайно сложные вопросы, ответы на которые должны быть, по крайней мере, весьма ответственны. Но, в любом случае эти ответы должны лежать в политической плоскости. Ведь конец света, проповедуемый иудейскими гностиками, на деле оказался не более чем концом собственно Иудеи, окончательно закабаленной Римской империей.

Разрушители всегда в цене. Реальная политика во все времена использовала, использует и будет использовать подобный рычаг, пестуя, тайно, либо явно мироотрицательные тенденции во враждебном лагере. Разрушение мира посредством гнозиса на языке политики означает всего лишь один из путей устранения нежелательного конкурента: блок, государство, партию, отдельных неудобных лидеров. Как вариант – замедление развития, в идеале – стагнация, нейтрализация контрагента. Не более, но и не менее того.

Самое примитивное использование гностического метода до сих пор можно найти у диких племен Африки и Америки. Колдун внушает через какого-либо посредника очень простую мысль своему врагу, которого он желает уничтожить. Эта мысль заключается во взаимосвязи забивания колдуном обычного гвоздя (который методично вбивается в дерево каждый день) и ухудшения самочувствия у незадачливого соплеменника. Чем дальше уходит в дерево гвоздь, тем ближе к смерти приговоренный. Гвоздь забит, и человек умирает. Метод срабатывает при единственном условии – наличии веры в то, чего никогда не может произойти. Примерно этим же методом, конечно заметно более облагороженным, усложненным и оцивилизованным, пользуется и современная политика. Весь фокус в том, что используя мощнейший механизм веры, искусство управления нисколько не приближается к религии, отдавая неизбежное предпочтение «знанию».

Задолго до немецкого пломбированного вагона, благополучно доставившего в Россию смертоносную партию концентрированного нигилизма, та же Германия приложила немало усилий, чтобы хлыст Распутин как можно дольше оставался при дворе (стоит лишь вспомнить сопротивление Распутина началу войны летом 1914 года, его советы по провальным наступлениям, например, в Барановичах и т.д.). Еще до Распутина повлиять на Николая II через жену-мистика, видимо, пыталась и Франция, спецслужбы которой вероятно и подсунули царственной семье известного лионского колдуна в качестве советника. Какие советы давали впечатлительному монарху обладающие «тайным знанием» проходимцы, детально описано в воспоминаниях графа Витте. Таким образом, эффективность использования технологии мироотрицания на примере России начала ХХ века остается вне всяких сомнений.

В политике всегда важен результат, а не путь к нему, хоть он, порой, и бывает довольно извилистым. Культивируемый гнозис русской аристократии, перекликающийся с нигилизмом интеллигенции и глухим отторжением народом официального православия дал поистине феноменальные плоды. Результатом революции в России было исключение огромного евроазиатского государства из мирового разделения труда, а если быть точнее, то произошло выталкивание страны из клуба цивилизованных государств.

Тут главное не проигрыш в войне, не территориальные потери, реально понесенные Россией, ни даже расчленение страны на Украину, Белоруссию, Прибалтику, Закавказье и азиатские социалистические ханства – все это всегда можно было возместить сторицей. Существенно другое. После 1917 года Россия стала страной-маргиналом, с которой перестали считаться. Не стоит тешить себя иллюзиями ООНовского декора, гонкой вооружений, обладанием ядерным оружием, даже победой над Германией в 1945 году или колоссальными «стройками коммунизма». Даже во времена разгара холодной войны Россия не представляла серьезной угрозы Западному миру, поскольку и в Западном Берлине, и в Лондоне, и в Вашингтоне были твердо уверены в невозможности ведения Советским Союзом эффективных наступательных действий. Не беру в расчет пропаганду, откровения перебежчиков и военных, а также диссидентское творчество – все это заведомо предвзятые источники. СССР боялись, ценили его некоторые природные ресурсы, но «за человека» никогда не считали. И это, похоже, продолжается до сих пор.

Какие еще примеры привести для иллюстрации органичной связи внешней и внутренней политики с религией мироотрицания? Может взять в качестве примера события новейшей истории: афганскую и иранскую революции 1970-х годов, а может быть религиозный подъем в Ольстере или Басконии, в Сербии или на Украине, в Грузии или в Палестине, историю возникновения в недрах Пентагона проекта «Талибан»? А может, вспомнить конец средневековой Уйгурии, Тибета, религиозный геноцид, приведший к культурной деградации Персии, уничтожение кавказских государств? Можно, наконец, посмотреть на историю богатейшего и влиятельнейшего ордена храмовников, чьей-то смелой рукой (и не заслуга ли это конкурентов из Ватикана?) уверенно направленного по пути гностического дуализма – прямиком в бездну.

На всякий случай хочу еще раз отметить, что гностическое мироощущение является всего лишь мощнейшей предпосылкой всякой революции, не более. Пытаться интерпретировать революцию как видимое воплощение гнозиса контрпродуктивно. Эсхатология, гностический хилиазм лишь исподволь способствуют нагнетанию «обвальной» ситуации. Гностицизм же в политическом плане сродни ингибитору, облегчающему реакцию замещения одной, относительно сложной политической системы на другую – более примитивную. Гнозис лишь отражает определенное стремление к упрощению, недаром же идея «нисхождения», «опрощения» занимает такое важное место во всех гностических спекуляциях.

 

* * *

 

Гностицизм и христианство. Широчайшая тема, о которой принято говорить исключительно в прошедшем времени. Были, мол, гностики на заре развития христианства, да все сплыли. Гностицизм был неоднократно осужден отцами церкви и это зафиксировано в многочисленных постановлениях церковных соборов. Нет никакого смысла пытаться смешивать христианство, как миротворящую религию и гностические потуги подмешать грязь в учение о Спасителе. Да, идея спасения несомненно присутствует и в гностицизме, но каково это спасение!? Христианин, как я это себе понимаю, спасается не столько от грязи мира, сколько от неправильной трактовки этого мира. Деятельный христианин не пытается уйти из жизни, но, наоборот, призван всячески преобразить ее, умножая список добрых дел. Он скорбит о грешниках, но в то же время видит «свет в конце туннеля». Христианин всегда оптимист, недаром величайшим злом христианства всегда считался упадок духа. Христианин устремлен «вверх и вперед», в то время как гностик вынужден ежесекундно пятиться, шаг за шагом отказываясь от всего земного, жизненного и реального.

В этом смысле христианин всегда реалист постольку, поскольку он уверен, что нет никакой возможности уйти от самого себя, спрятавшись за иерархией правителей от стремительно бегущей сквозь вереницу атомов и молекул жизни. Христианин естествен, в то время как гностик пытается во всякой ерунде искать «высший смысл». Гностик терпеть не может реальности, он боится ее до такой степени, что согласен даже разрушить. Гностическое сознание подсказывает исключительно неразумные действия и поступки, обрекая гностика на значительные душевные травмы и неврозы. Привычка разделять все и вся напрямую связана со страхом цельного мировосприятия. Все рассуждения о «всеединстве», «полноте бытия» есть попросту способ заморозить подобные страхи. От этого само гностическое «единство» кажется каким-то куцым, ненастоящим, вымученным и донельзя трагичным.

Действительно, как можно себе представить всеединую полноту, «объединяющую» две стремящиеся уничтожить друг друга силы? О каком мирном «многообразии», гармоничной «пестроте» тут вообще можно говорить? Это сумбур, «сборная солянка»  разнородных дуалистических мотиваций, разных градаций – в тончайшей оболочке нежизненных формулировок. Гармония не есть унисон, а тем более такт. Гармония, жизненная мировая полнота несовместимы с взаимоисключающей корявостью пустой схемы. В гармонии гностицизм невозможен, он слишком для этого противоречив, – хоть и движим объединительным мотивом. Так эклектика – вторая натура гностицизма – проступает камуфляжными пятнами «всеединства».

Жизненное единство есть оформленное напряжение, всегда двигающее поток жизни в определенном направлении. Как минимум, оно динамично – в этом, например, есть смысл слова «любовь». Единство же гностика статично, оно есть геометрическая сумма разнонаправленных векторов, что, как известно математикам, образует вектор нулевой длины, материальную точку, т.е. ничто. Уместно задаться вопросом: каков же тогда смысл в подобном «объединении», если оно не несет в себе ничего в прямом смысле этого слова? В таком «всеединстве» можно обнаружить значение, лишь поверяя его на предмет оправдания саморазрушения, к чему оно, собственно, и стремится. Вселенная движется, живет, стремится к чему-то, постоянно лишает человека возможности лицезреть свои вечно меняющиеся границы. Она вовсе не застывшая на месте пустота. В этом смысле вообще сложно говорить о каком-либо единстве вселенной, а тем более, о ее «всеединстве». Вселенная всегда самодостаточна, как самодостаточна любая форма жизни. Таким образом, и термин «полноты» по отношению к жизненному стремлению всегда тафтологичен. Только тот, кто стремится заморозить поток бытия, заживо хоронит свою душу в омертвелых формах гностических обобщений.

И если допустимо христианство представлять как некую форму гнозиса, неминуемо напрашивается вывод о его нежизнеспособности. Но разве стремление к смерти есть стержень христанства? Разве уход из мира является краеугольным камнем учения Христа? Неужели только те, кто истязают себя, отказываются от отцов и детей, от своей (и чужой) собственности, плюют на свою личность, на государство, самоуничижаются и самоудовлетворяются, – неужели это именно и есть ИСТИННЫЕ христиане? Отвечая на них отрицательно, оставляю все же эти вопросы открытыми.

Если бы христианство состоялось в качестве какой-то тривиальной гностической секты, возраст религиозного течения определялся бы сроком жизни членов секты, не желающих иметь «в этом мире» своего продолжения. Пример тому – судьба большинства подпольных корпораций, включая КПСС. Христианству же уже более 2000 лет, и оно никогда бы не представляло из себя мировую религию, если бы опиралось на мироотрицание. Или, если хотите, исключительно на мироотрицание.

 

* * *

 

Гностицизм в управленческом плане есть всего лишь инструмент для проведения конкретной политики. Гностицизм в плане религиозном есть уход от всякой формы религиозности. Говорить же о гностической морали то же самое, что о сухой воде. Впрочем, как говорится, в любом безумии есть своя логика. Пожалуй, единственное, чем может быть интересен гностицизм как положительное вселенское явление – его определенная культурная ценность. Недаром же некоторые исследователи вводят даже специальное понятие «гностической цивилизации». Но я, к сожалению, не культуролог, и поэтому не буду затрагивать этого вопроса, связанного с прикладной эзотерикой и вочеловеченной трансцендетностью.

Данный опус ни в коем случае не претендует на научное обобщение тысячелетнего опыта изучения гностицизма, так как я сознательно не хочу вторгаться в эзотерические тонкости толкования сотен внешне непохожих одна на другую доктрин. Признаюсь, мне это вовсе и не интересно, да и не мое это дело – есть классическая наука, кому, как ни ей и заниматься фундаментальными проблемами влияния, например, школы Валентина на ленинизм. Любителей цитат также отсылаю непосредственно к текстам Евангелия, апокрифам и папирусам Наг-Хаммади, благо их сейчас начинают переиздавать и на русском.

Гностики призваны бороться с реальностью, с видимым миром, в котором живут вполне осязаемые люди.  Следовательно, бороться с «болезнью» кажется довольно несложно – стоит просто перестать жить в мире иллюзий, возвратившись с трансцендентных высот на нашу грешную землю. Проще говоря, надо постараться перестать себе лгать. По крайней мере, прекратить возводить ложь в систему. Однако, оказывается, что это далеко не просто. Ведь приходится иметь дело не с каким-то отсталым классом или упаднической прослойкой, а, по меткому замечанию известного социолога, с эффектом «короткого замыкания», когда заимствованные (для России – на Западе) утопические идеи через социальные верхи оплодотворяют народную массу и уже оттуда, «снизу», дают моральное и культурное оправдание сознательным революционным действиям[12]. Получается, приходится еще освобождаться и от разного рода сомнительных авторитетов, зачастую (как, например, в случае с большевиками) маскирующих свое темное мистическое прошлое.

Итак, «жить не по лжи», чтобы освободиться от тяги к саморазрушению –  лозунг весьма актуальный, особенно принимая во внимание, что ложь есть не просто среда для утопий, но и средство для их осуществления. «Всемогущество лжи лишний раз доказывает правильность идеологии. С ее помощью входят в Империю Лжи», – пишет Безансон. Но упомянутому лозунгу во все времена мешает воплотиться в жизнь пресловутый страх реальности, какова она есть на самом деле. Получается своего рода замкнутый круг: чтобы избавиться от иррационального страха приходится преодолевать страхи злобы дня, находить в себе силы бороться с конкретными переносчиками бацилл пустоты.

Гностическая фикция как и любая бессодержательность физически стремится к расширению, сохраняя видимость реальности лишь на границе борьбы с последней. Тут известная пословица «вольному воля, невольному рай» приобретает двойственный и весьма зловещий оттенок. Что еще можно противопоставить пустоте агрессивной химеры как не естественные и вечные человеческие нужды и потребности – семью, материнство (неувядаемый институт брака), защиту жизни и собственности, утверждение человеческого достоинства (право и государство), наконец, религиозные потребности (церковь) – не как фетишизм обособленности и мракобесия, а как структурирование сугубо личных вопросов мировосприятия. Все эти социальные механизмы давным-давно созданы и тысячелетиями с переменным успехом, но все же выполняют свои функции.

Обыкновенные человеческие взаимоотношения вытесняют потребность в занятиях социальной астрологией, этой хиромантией космогонической пустоты, свойственной человеку на заре становления его разумности. Гностик всегда ребенок, он живет более чувствами нежели разумом, поэтому необходимо сделать все необходимое для того, чтобы он, наконец, «повзрослел». Взрослея, человек становится личностью, обретает черты ответственности, перестает ждать небесных кар за то, чего он никогда не совершал. Понять бессмысленность борьбы с миром, а значит и с самим собой, с собственной природой, такой податливой ко всякому ласковому слову в свой адрес, – этого, пожалуй, было бы вполне достаточно, чтобы покончить с гнозисом.

Геометрическая прогрессия увеличения рода людского заставляет с новой остротой вглядеться в тысячелетиями выработанные человечеством формы социального выживания. Время требует, попросту вынуждает к увеличению их эффективности и работоспостобности. Те же, кто ныне пытается «управлять» мировым деторождением, обращаясь к гностическим корням детских болезней цивилизации, вряд ли способны всерьез воспринять хотя бы толику цивилизационного опыта. Их вполне уместно считать поборниками известного «клана пустоты», не видящих у себя под ногами твердой почвы и потому бегущих вспять в направлении деградации. Что ж, таков их эсхатологический выбор, если конец света вообще можно назвать альтернативой.

Быть самим собой, постараться всеми силами приблизиться к внутренней гармонии окружающего нас мира – что может быть прекраснее, чище и жизнеспособнее! Неужели приятнее ощущать себя на протяжении всей своей жизни узником «проклятого» мира, чем просто жить с этим миром в согласии? В этом неповторимом мире, в котором, кто знает, появимся ли мы еще хоть однажды…

 

О.Воробьёв



[1] Никитин А.Л. Мистики, розенкрейцеры и тамплиеры в советской России : Исслед. и материалы / Подгот. при участии Гареевой Э. - М.: Аграф, 2000.

[2]  Шафаревич И.Р. «Социализм как явление истории», Париж, 1977; «Социализм» // «Из-под глыб», Париж, 1974 и др.

[3] См., например, его “Les origins intellectuelles du Leninisme”, Paris, 1977.

[4] См., например, Эткинд А. «Хлыст: cекты, литература и революция» / Ун-т Хельсинки, Каф. славистики. - М.: Новое лит. обозрение, 1998.

[5] См., например, Трофимова М.К. Историко-философские вопросы гностицизма. - М., 1979; Апокрифы древних христиан. - М., 1989; Хосроев А.Л. Александрийское христианство (по данным текстов из Наг Хаммади). М.: Наука, 1991.

[6] Например, см. Шишкин И.С. «Внутренний враг» // «Держава», №№6-7, 1996.

[7] См. Якимец К. «Цадик Маркс» // «Русский журнал», 28.06.2001.

[8] Необходимость в промежуточных градациях привела к постулированию трех человеческих типов гностиков: телесных, душевных и духовных (пневматиков).

[9] «Когда Абрахам познал большее, он отрекся больше от себя, и он смог достигнуть совершенного познания Истинно Существующего. Это – естественный ход: тот, кто полностью постигает себя, полностью постигает и ничтожность, которую он открывает во всем творении, и тот, кто позволяет заниматься самопознанием, полностью познает и Сущего» (Филон Иудейский. Somm. I. 60).

[10] «Разрыв между человеком и всеобщей реальностью является основой нигилизма. Нелогичность разрыва, то есть дуализма без метафизики, делает этот факт ни менее реальным, ни его кажущуюся альтернативу несколько более приемлемой: пристальный взгляд на изолированную самость, к бытию в качестве которой он приговаривает человека, можно захотеть изменить для  монистического натурализма, который, при этом разрыве, мог бы упразднить также идею человека как человека. Между этой Сциллой и ее близнецом Харибдой колеблется современный ум» (Йонас Г. «Гностицизм», СПб: «Лань», 1998).

[11] «К чему стремился Марсион? К чему стремились гностики II века? Вычеркнуть из биографии всю ее фактическую сторону, так как их оскорбляли чисто человеческие подробности ее. Бауэр и Штраус повиновались аналогичным философским требованиям. Божественный эон, который развивается при посредстве человечества, не имеет ничего общего с анекдотическими событиями, с частной жизнью индивидуума» (Ренан Э. «Жизнь Иисуса», М.: СП «Слово», 1990, с.XV, XVI).

[12] Эткинд А. «Хлыст» (Секты, литература и революция) - М.: Новое литературное обозрение. 1998, с.595.